ТЕОРИЯ АДВОКАТУРЫ :: Часть седьмая. ДУХОВНЫЕ АСПЕКТЫ АДВОКАТУРЫ. Глава 1. СОСЛОВНОЕ САМОСОЗНАНИЕ АДВОКАТОВ

Приложение к журналу “Вопросы адвокатуры”

Существует три взаимосвязанные вещи — статус адвоката, адвокатская этика и самосознание адвокатуры. Статус и этика находятся всегда в центре внимания адвокатов, однако вряд ли необходимо специально доказывать, что то, какое место будет занимать адвокат в государстве, и то, как ему следует себя вести, в немалой степени зависит от того, как каждый адвокат и адвокатское сообщество в целом будут относиться к самим себе и понимать свою роль в обществе. Иными словами, самосознание адвокатуры, безусловно, является не менее важной проблемой, чем более привычные и сподручные для юристов вопросы статуса и правил профессионального поведения.

Самосознание имеет множество различных граней, как, например, отличение себя от иных сословий, выделение себя из социального целого по каким-либо существенным признакам или, напротив, объединение себя с какими либо большими социальными группами или духовными общностями. Именно этот аспект самосознания адвокатуры будет теперь в центре нашего внимания.

С чем же желает идентифицировать себя современный адвокат, кем он хочет, чтобы прежде всего его почитали? Ответ на этот вопрос оказывается неожиданно простым и однозначным: среди множества различных вариантов адвокат, как правило, выберет одно — он хочет, чтобы его считали интеллигентом. На различных адвокатских собраниях и в печати непрерывно раздаются голоса насчет того, что адвокатура искони и во веки веков является неотъемлемой и чуть ли не передовой частью интеллигенции, что она призвана хранить, блюсти и развивать интеллигентские традиции и идеалы — вопреки всему.

Это «вопреки всему» является чертой не случайной, но сущностной для характеристики интеллигенции, причем чертой, которая зачастую исчерпывает определение данной категории. Однако такое определение на протяжении уже более чем сотни лет существования обозначаемого им явления остается проблематичным. Естественно, чтобы решить проблему отношения адвокатуры и интеллигенции, необходимо разрешить вопрос, что есть сама интеллигенция. Поскольку вопрос о том, что такое интеллигенция, и вопрос о том, почему адвокатура не должна быть к ней причастна, по сути, представляют собой единое целое. Выяснив, что такое интеллигенция, сразу станет понятно, почему адвокаты не должны иметь к ней никакого отношения. Дело в том, что многие современные адвокаты, страстно рассуждающие о прежней интеллигенции и о дореволюционной адвокатуре и поющие им дифирамбы, часто весьма недостаточно осведомлены о предмете своих обожаний.

Впервые термин «интеллигенция» был введен в обиход русским писателем Петром Дмитриевичем Боборыкиным в 70-х годах ХIХ столетия. Разумно предположить, что к этому времени сам феномен, ради которого было введено новое понятие, уже существовал хотя бы лет десять. Иными словами интеллигенция в ее позднейшем русском понимании возникла примерно в то же время, что и русская адвокатура, — в ходе реформ 60-х годов прошлого века.

Господствовавший в нашей стране марксизм игнорирует духовный смысл интеллигенции, воспринимая этот термин исключительно в социологическом смысле. Ленин включал в понятие интеллигенции «...всех образованных людей, представителей свободных профессий вообще, представителей умственного труда (brain worker, как говорят англичане) в отличие от представителей физического труда» (48). Однако сама судьба понятия «интеллигенция» продемонстрировала узость и неверность такого подхода. Русская интеллигенция — это совсем не то же самое, что люди интеллектуального труда на Западе или где-нибудь еще. Британская Энциклопедия полагает, что интеллигенция — это специфически русский феномен. В самой же России такие видные мыслители, как Н.К.Михайловский, П.Л.Лавров, Р.В.Иванов-Разумник, В.П.Воронцов и другие, считали русскую интеллигенцию внесословной духовной общностью, которая является главной движущей силой русской истории.

В самом деле, какую роль в истории России сыграла вся эта масса адвокатов, учителей, мелких чиновников, журналистов, поэтов, врачей, объединенных каким-то общим смыслом существования и деятельности? В новейшее время чрезвычайно сильна тенденция идеализировать эпоху, прошедшую под знаком интеллигенции. В огромной степени это касается и адвокатов. Современные отличающиеся эрудицией адвокаты часто равняются на адвокатов прошлого века, пытаются подражать им. Безусловно, тогда адвокаты по-русски говорили лучше, чем теперь, однако речь идет не только и даже не столько о судебном красноречии, сколько о стиле адвокатского поведения, о жизненной и социальной позиции. Сегодня адвокатский опыт того времени нередко почитается за образец, следование которому должно привести к долгожданному торжеству подлинной законности и разума в русской жизни. «Возрастание количества практикующих адвокатов, — пишет один современный адвокат и теоретик адвокатуры, — следует рассматривать как одну из важных предпосылок становления правового государства и развития гражданского общества... В пользу этого вывода говорит история адвокатского движения в России в конце XIX — начале ХХ веков. Общеизвестно, что именно адвокаты непосредственно вносят в общество практику правового взаимодействия между его членами, способствуют формированию у граждан особой социальной потребности сверять свои действия с существующими законами» (49). Данный тезис неплохо бы проверить на материале реальной истории: действительно ли адвокаты-интеллигенты конца XIX — начала ХХ веков своим количеством и качеством способствовали укоренению правовых идеалов в русском обществе?

Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо, прежде всего, рассмотреть историческую роль самой интеллигенции, в среде которой адвокаты, без сомнения, занимали ведущие социально-политические позиции.

Во-первых, откуда вдруг явилась интеллигенция? Люди умственного труда, в том числе юридическое сословие, были на Руси всегда. Но только, как уже сказано, во второй половине прошлого века такие люди (большинство из них) присвоили себе в качестве названия философский термин, восходящий к загадочному немецкому философу XV века Николаю Кузанскому (мистику и еретику, труды которого были посмертно осуждены Римской Церковью), — intelligentia, что означает «собирающий смысл». Это значит, что изначально интеллигенция взяла на себя миссию некоего особого смыслополагания, противопоставленного прежнему смыслу русского общественного бытия. Это должен был быть абсолютно новый смысл, из которого должен был следовать совершенно новый образ самой России — ее политического устройства, ее хозяйства, ее законов, ее обычаев и тому подобное. Интеллигенция стремилась решительно порвать со всем старым, она, чуть больше или чуть меньше, ненавидела его и поэтому всячески от него отмежевывалась. Это сказалось и на новых интеллигентах-адвокатах: «Зоологи доискиваются, но пока не доискались, а верят в первичное самозарождение организма (spontanea generatio). У нас имеется пример такого самозарождения. Ничего подобного не бывало на Руси. Мы вышли не ex ovo, мы не вылупились из скорлупы, мы без роду и племени» (50). Но действительно ли это было самозарождение, или, быть может, истоки интеллигенции все-таки можно найти в духовной истории России? И если не в одной только ее истории, то в истории ее взаимодействия с иными, чуждыми ей культурами и цивилизациями.

Сейчас можно с достаточным основанием утверждать, что главным источником возникновения русской интеллигенции и всех связанных с этим потрясений явился конфликт между двумя духовными общностями — Россией и Западом. Образ жизни, стереотип поведения, путь духа России совершенно отличается от того, что есть в Европе. Однако Запад издавна характеризуется чрезвычайной духовной экспансивностью. Он распространил сферу своего духа на всю Центральную Европу, последовательно включив в свою орбиту примыкающие к ней народы других стран. Эти страны не без сопротивления, порой достаточно упорного и кровавого, стали, по сути, духовными провинциями Запада, так как если какой-нибудь народ присоединяется к уже сложившейся духовной общности, причем делает это не вполне добровольно, он должен слушать тех, кто пришел к лежащим в основе этой общности истинам первым, в результате оригинального, абсолютно самостоятельного поиска. Поэтому одни (присоединенные) должны внимать другим и следовать их идеям, вкусам, привычкам, моде как образцу.

Та же участь была предназначена и России, примером чему могут служить Псковская и Новгородская республики. Однако Россия оказала сопротивление куда более мощное, ибо она опиралась на многочисленных и грозных союзников из степей Евразии. Россия сохранила свою духовную самобытность, однако непрерывная экспансия Запада принесла свои плоды в виде широкого движения западничества, постепенно набиравшего силу внутри русской культуры. Развитие этого движения, приобретшего сторонников в среде русских правителей, привело к многочисленным конфликтам между различными партиями — между царевной Софьей, ориентировавшейся на католический Запад, и Петром, ориентировавшимся на Запад протестантский, между англофилами и франкофилами в эпоху дворцовых переворотов и тому подобное

С петровских времен, а еще более с момента воцарения на российском престоле иностранцев (голштинский князь Петр Федорович III и анхальт-цербстская герцогиня Екатерина II) правящие классы России стали неудержимо отдаляться от основной массы населения: они по-другому одевались, с детства говорили на другом языке, обучались иностранцами, значительную часть своей жизни проводили в Европе, подчиненный народ рассматривали как существ иного порядка, как чуждую себе общность.

Это положение развивалось и усугублялось на протяжении двухсот лет — вплоть до начала ХХ столетия. Интеллектуалы увлекались различными западными идеями и стремились навязать их народу. Предприниматели организовывали свои предприятия на западный манер, приглашали иностранцев с их капиталом и навыками управления. Европейцы же ни на минуту не прекращали считать русских варварами. Народ, в свою очередь, также относился к правящей элите как к чужакам, живущим совсем по иным законам жизни. Эта духовная пропасть между основной массой населения и правящей элитой была беспрецедентной: хозяева обращались с подчиненными им людьми как с низшими существами, народ смотрел на хозяев как на чужаков. Неудивительно поэтому, что с рабочими Ленских приисков обращались как со скотами, а когда те справедливо восстали, их без сомнений расстреляли. Неудивительно поэтому, что когда в аналогичных условиях крестьяне восставали, они без сомнений вырезали семьи помещиков и громили их великолепные усадьбы. Неудивительно, что республика выпускников Оксфорда и Сорбонны продержалась всего полгода и что после этого восставший народ устроил господам невиданный кровавый террор на несколько десятилетий.

Октябрьская революция, по сути, явилась актом восстановления духовного своеобразия России: здесь собственные стереотипы вновь обрели статус господства. Если это было бы не так, Ленину и его коллегам никогда бы не удалось внушить рабочим и крестьянам такую ненависть к господам. Такая ненависть и борьба на уничтожение невозможна между классами одного и того же этноса — она возможно только между двумя враждебными духовными общностями. Борьба между классами в России была именно борьбой между двумя духовными общностями — Западом, представленным правящими классами («господами»), и Россией, представленной большинством ее народа. Народ одержал устрашающую победу в этой войне, где обе стороны были одинаково жестоки, о чем ярко свидетельствуют события Гражданской войны и последующих десятилетий. При этом, однако, надо учитывать, что деятельность ЧК, ГПУ и НКВД отличалась от аналогичной деятельности многочисленных «диких» контрразведок белой армии только своей систематичностью, а значит, как это ни парадоксально звучит, более правовым характером: ЧК была одна — контрразведок было много, у ЧК была одна цель и вытекающие из нее принципы — у контрразведок таковых не было, над ЧК был жесткий контроль большевистской партии — над белыми контр¬разведками никакого контроля не было. В жестокости же они не уступали друг другу.

Трагедия заключалась в том, что победа родного этнического стереотипа произошла под знаменем идей, пришедших от иных прагматических нравственных систем, иной духовной общности. И в течение полувека это привело к массовой вестернизации. Сегодня, когда множество отечественных деятелей культуры побывали на Западе и оценивают их образ жизни, как совершенно неприемлемый для россиян, политика, как внешняя, так и внутренняя, все равно движется в сторону Запада. Многим теперь стало ясно, что и мы оцениваем жителей Запада как варваров, и они оценивают нас как варваров за многие и многие жизненные правила и привычки. Но уже не только отдельные интеллектуалы и даже не только правители, но значительная часть народа готова преклониться перед Западом, более сильным и богатым и с течением времени не ослабившим свою духовную экспансию, пропаганду своего образа жизни и своих ценностей.

Итак, интеллигенция была и есть не что иное, как передовой отряд вестернизации в России. Приходится констатировать, что адвокатура стала передовой группой внутри этого передового отряда. Так сложилось во многом благодаря объективной роли юридического сословия. Чистое право, то есть право как независимая идея с собственной железной логикой, является одним из двух, наряду с экономическим интересом, главных компонентов цивилизации, а именно цивилизация является господствующей формой духа Запада. Именно на Западе люди уже достаточно давно живут затем, прежде всего, чтобы получить как можно больше непосредственной выгоды для себя и своих близких, стараясь при этом по возможности не нарушать закон, призванный согласовывать частные и общественные экономические интересы. Индивидуализм, прагматизм, потребительство Запада были изначально чужды русскому духу, однако в XIX веке мы наблюдаем поразительную картину — среди образованных людей огромное количество сторонников различных западных «практических» теорий, таких как позитивизм (в том числе юридический), утилитаризм, марксизм и тому подобное. Все они выражали стремление научить народ правильно жить, объяснить ему высокие идеи, улучшить его.

Интеллигенция оказала решающее влияние на формирование в России системы законов, списанных из всевозможных западных конституций и деклараций и совершенно чуждых русскому образу жизни. Однако она же сама стала первым врагом всякой законности. Кто как не интеллигенты и, что особенно поразительно, адвокаты, стали первыми пропагандистами нравственного и правового релятивизма и нигилизма? Разве не адвокаты-интеллигенты либеральной или социалистической направленности, кадеты, эсеры и эсдеки, говорили чуть не в один голос о примате политической и социальной целесообразности, а на самом деле целесообразности проповедуемых ими идей, над всяким законом? Разве не они растоптали историческую русскую власть — последнее собственно русское правовое установление?

Почему русский народ так подозрительно и нигилистически относится к закону и ко всему с ним связанному? Потому что этот закон не соответствует исконным представлениям русского человека об общественном порядке, о правилах жизни и межличностных отношениях. Если бы право соответствовало духу народа, народ не отрицал бы его, по крайне мере не делал бы это так систематично и массово. Мы никогда не слышали о правовом нигилизме мусульман по отношению к мусульманскому праву, да и говорить о подобном было бы абсурдно. Но посмотрите на турок: с тех пор как их интеллигенция (младотурки) ввела для своего народа швейцарское право (великое благо Западной цивилизации), правовой нигилизм здесь развивается ничуть не меньше, чем в России. В этом свете становится абсолютно ясно, что если адвокатура будет насмерть привязывать себя к букве такого закона, да еще при этом причислять себя к его творцам и хранителям (интеллигенция), она никогда не заслужит доверия народа, и люди по-прежнему будут относиться к адвокатам с недоверием и подозрительностью — как к чужакам. Русские люди в массе своей не надеются на закон, но, напротив, боятся его; знают, что он бессилен, но что если он будет соблюден, то будет еще хуже; не разбираются в нем, а логику и мотивы тех, кто с ним связан, не понимают. Но как же их понять, если сотворившие закон интеллигенты сами его не уважают и считают лишь средством для обуздания непонятного для них народа?

В этом плане крайне интересна статья Богдана Кистяковского «В защиту права (Интеллигенция и правосознание)», где он писал о низком уровне, «притупленности» правосознания русской интеллигенции, которая не уважает права и не видит в нем ценности. «Правосознание нашей интеллигенции, — писал Кистяковский, — находится на стадии развития, соответствующей формам полицейской государственности» (51).

Одним из поводов для подобного упрека послужил II съезд РСДРП, в частности выступление Георгия Валентиновича Плеханова, заявившего, что революция — высший закон, и если для ее успеха потребуется ограничение какого-либо демократического принципа (например, всеобщего избирательного права) либо разгон парламента, то перед этим было бы преступно останавливаться. Любопытно, что весьма похожих взглядов придерживались и либералы, и монархисты: менялась идея, ради которой следовало пренебречь законом, средства же ее осуществления оставались теми же. Защищая правовые начала, Кистяковский писал, что «провозглашенная в этой речи идея господства силы и захватной власти вместо господства принципов права прямо чудовищна» и что речь Плеханова «несомненно, является показателем не только крайне низкого уровня правосознания нашей интеллигенции, но и наклонности к его извращению (52).

В знаменитом сборнике «Вехи» (1909 г.), к которому относится названная работа Кистяковского, для самой интеллигенции (правда, далеко не для всей) внезапно открылся ужас самосознания этой духовной и социальной силы во всей своей разрушительности. Типичные интеллигенты Н.А.Бердяев, С.Н.Булгаков, П.Б.Струве, С.Л.Франк, М.О.Гершензон, А.С.Изгоев, Б.А.Кистяковский, заигрывавшие в свое время с революционно-нигилистическим движением, вдруг узрели ужасающий облик интеллигента, отрицающего все — нравственность, религию, закон, отечество. В «Вехах» игнорирование или даже отрицание русской интеллигенцией традиционных религиозно-нравственных начал связывается с разрушительным социальным активизмом.

Бывший «легальный марксист» П.Б.Струве называет интеллигенцию «социальным слоем, всего более далеким от государства и всего более ему враждебным» («Интеллигенция и революция») (53). А.С.Изгоев прибавляет к этому отрицание интеллигенцией всякого профессионализма: «Средний массовый интеллигент в России большей частью не любит своего дела и не знает его. Он — плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист, непрактичный техник и проч. и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения. Если он увлечется своей профессией, всецело отдастся ей — его ждут самые жестокие сарказмы со стороны товарищей» («Об интеллигентной молодежи»; любопытно применить эту характеристику к профессии адвоката) (54). «Нетерпимость и взаимные распри, — пишет С.Н.Булгаков, — суть настолько известные черты нашей партийной интеллигенции, что об этом достаточно лишь упомянуть... Кто жил в интеллигентских кругах, хорошо знает это высокомерие и самомнение, сознание своей непогрешимости и пренебрежение к инакомыслящим, и этот отвлеченный догматизм, в который отливается здесь всякое учение» («Героизм и подвижничество») (55).

Нигилизм, в том числе правовой, — вот истинная и тотальная идеология русской интеллигенции. Отцом русского нигилизма считается небезызвестный публицист и интеллигент («революционный демократ») Д.И.Писарев, считавший, в частности, балет, ваяние, музыку и некоторые другие виды искусства бесполезными для человечества и подлежащими упразднению («Разрушение эстетики», 1865 г.). К русским нигилистам причисляли таких известных радикально настроенных авторов, как Н.А.Добролюбов, Н.Г.Чернышевский, Н.Д.Успенский, И.В.Помяловский и других. Яркий образ нигилиста такого типа — Базарова — нарисован Иваном Сергеевичем Тургеневым в знаменитых «Отцах и детях», и нечто подобное можно найти в «антинигилистических» романах Лескова, Крестовского, Писемского и Достоевского. Прототипом подавляющего большинства русских антинигилистических романов стал мрачный заговорщик и террорист С.Г.Нечаев, громкий судебный процесс над которым потряс Россию в 1870 году и стал поводом для самого знаменитого «антиинтеллигентского» романа в истории русской литературы — «Бесов» Достоевского. Литературоведы утверждают, что при создании этого романа Достоевский переписывал туда целые куски судебной хроники.

Многолетняя нигилистическая пропаганда, развернутая интеллигенцией в России (включая «хождение в народ» и прочие «просветительские» мероприятия), привела к невиданному нравственному разложению. Практически все серьезные мыслители начала ХХ столетия, как, например, Толстой и Бунин, отмечали беспрецедентный моральный упадок, поразивший массы людей. Картины Революции, Гражданской войны и послевоенной разрухи наглядно и ярко это демонстрируют.

А что мы видим через десять—двадцать лет власти большевиков (которую ведущие деятели белой эмиграции в 1945 году признали национальной) — в период, называемый позднейшей русской интеллигенцией годами «террора и бесчестья»? Для определения нравственной атмосферы того времени достаточно прочитать «Дневные звезды» Ольги Берггольц. Высочайший дух моральной чистоты, взаимовыручки, жертвенности — вот что мы находим в многочисленных воспоминаниях того времени. И для этого народу было достаточно освободиться от навязчивого влияния иноземных нравственных и, соответственно, идеологических доминант.

Русская интеллигенция питалась всякого рода западными идеями (существовало даже обыкновение специально ездить в Европу, чтобы «набраться там новых идей»), среди которых для юристов особо сильной оказался юридический позитивизм. Вред, нанесенный русской правовой науке юридическим позитивизмом, отмечался многими видными правоведами (56). Но был и глубокий практический вред. Фетишизация юридической формы безотносительно к ее содержанию создает соблазн для юристов недобросовестно рекомендовать обществу в качестве права то, что в действительности есть лишь воля правящей клики. Это случалось много раз в новейшей западной и отечественной истории. Неудивительно, что после второй мировой войны интеллектуальная ответственность за эксцессы фашистского права в Германии была возложена на юридический позитивизм, что явилось большим ударом по его престижу. Но за много лет до установления фашизма в Германии и одновременно с апогеем достижений интеллигенции в России немецкий юрист Леонард Нельсон в книге «Юридическая наука без права» (1917 г.) указывал на связь гносеологических пороков юридического позитивизма с политической сервильностью юристов, их угодничеством перед власть имущими. Юридическая наука, которая по милости позитивистов теряет свой предмет, то есть право, превращается во «фривольное адвокатское искусство», «святостью права пользуются против самого права» (57); а там, «где юридический нигилизм овладевает наукой, там неизбежен практический нигилизм в жизни народа» (58).

Чтобы избежать голословности и излишней абстрактности в доказательстве связи между адвокатской интеллигенцией и правовым нигилизмом следует привести живой пример. Речь идет о выдающемся деятеле своего времени, блестящем адвокате и политическом лидере, надо сказать, консервативных (не радикальных) убеждений. Василий Алексеевич Маклаков — один из лидеров конституционно-демократической партии, депутат II, III и IV Государственных Дум, блестящий оратор.

Оценивая «Вехи», Маклаков отмечает: «Авторы Вех указали, что главным мотивом деятельности является злоба, ненависть, отрицание. Может быть, это суждение преувеличено, но было бы несправедливо его отрицать; мы создали понятие «святая ненависть»; наш поэт говорил: «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть» (59). Вместе с тем, Маклаков утверждает, что «этого чувства не только нельзя отрицать, его не следует и осуждать». «В такой ненависти часто здоровый корень, она бесконечно выше безразличия и равнодушия».

О своем политическом поприще Маклаков выразился так: «Сделавшись в 1896 году адвокатом, я остался им до конца; но в 1907 году мне сверх этого пришлось стать депутатом, членом Государственной Думы, и им я был вплоть до эмиграции. Это стало моей второй и главной профессией, отодвинувшей на задний план адвокатуру» (60). Маклаков принимал деятельное участие в «Союзе освобождения», союзе адвокатов, в кадетской партии, с момента образования которой состоял членом ее ЦК и являлся одним из наиболее ярких ее ораторов.

Маклаков был одним из самых ярких защитников законности в истории русской политической мысли. Он не только прославился как адвокат (знаменитые дело Бейлиса, дело о Выборгском воззвании и другие), но и стал автором многочисленных работ, твердо отстаивавших незыблемость принципа законности: «Законность в русской жизни. Публичная лекция 1909 года» (Вестник Европы, 1909, т. 3, кн. 5, май—июнь), «Власть и общественность на закате старой России» (тт. 1—3, Париж, 1936), «Еретические мысли» (Новый журнал, Нью-Йорк, 1948, тт. 19, 20) и многие другие. И что же? Настойчиво отрицая на словах любые незаконные способы политической борьбы, Маклаков вовсе не чурался заговорщической тактики, о чем свидетельствует, прежде всего, его участие в убийстве Распутина.

Маклаков благосклонно воспринял просьбу представителей царской семьи в помощи советом по организации убийства. Когда же В.М.Пуришкевич предложил Маклакову принять «более тесное участие в этом деле», тот после продолжительного молчания заявил, что едва ли может быть полезен в самой ликвидации Распутина, но что, если заговорщики попадутся, он охотно выступит их защитником на суде. Как только Пуришкевич сообщил, что убийство планируется в ночь с 16 на 17 декабря, Маклаков сразу же заявил, что он должен быть в это время в Москве, а консультацию пообещал дать князю Юсупову. «Прозондировав у меня приблизительный день, когда мы должны осуществить намеченное, — пишет Пуришкевич, он как-то радостно объявил мне, что даже независимо от своей воли лишен возможности стать более тесным соучастником нашим, ибо к этому времени должен выехать в Москву». Вместе с тем Маклаков «горячо просил» Пуришкевича, если дело удастся, послать ему немедленно в Москву срочную телеграмму, из которой он поймет, что Распутин уже не существует и что Россия сможет вздохнуть свободно.

В разговоре с самим князем Юсуповым Маклаков дал два совета: во-первых, не прятать труп, чтобы у царицы не оставалось сомнений в смерти Распутина; во-вторых, сделать невозможным обнаружение виновников, ибо судебный процесс по этому делу еще более «всколыхнул бы страсти». Стремясь к тому, чтобы убийцы не были обнаружены, Маклаков настаивал на совершении убийства «без шума» — убить лучше всего ударом — «можно будет потом увезти труп в парк, переехав автомобилем, и симулировать несчастный случай» (61). Князь Юсупов предполагал, что труп Распутина будет увезен в поезде Пуришкевича на фронт, а следы убийства будут скрыты. Маклаков убедил его, что, наоборот, ни у кого никаких сомнений в совершившемся быть не должно: нужен труп. Иначе императрица не поверит, что Распутин убит и «найдутся люди, которые не постесняются действовать его именем». Но особенно настаивал Маклаков на том, что убийцы не должны быть обнаружены. «Я не сомневался, что усиленно искать их и не станут. Но необходимо было создать возможность их не найти». Маклаков даже дал по своей инициативе кистень с двумя свинцовыми шарами на гибкой рукоятке — оружие, которым «можно было бы покончить с человеком без шума и улик».

Маклаков знал о неослабном круглосуточном наблюдении за Распутиным агентов охранки и понимал, что полная скрытность убийства его при этом невозможна. Он советовал заговорщикам лишь «не давать против себя явных улик» и объяснял, что «это, в сущности, будет нетрудно, так как власти, понимая значение этого дела, едва ли будут стараться убийц отыскивать; что надо только дать возможность себя не найти...» (62). К тому, чтобы «не найти» убийц, следственные органы должны были быть побуждаемы их личностями. Поэтому «едва ли не самый популярный человек» (63) в России — Пуришкевич и едва ли не самый богатый человек в России — Юсупов, женатый на племяннице Николая II, привлекли к активному участию в заговоре двоюродного брата Николая II великого князя Дмитрия Павловича.

За несколько дней до убийства Юсупов просил Маклакова остаться на день покушения в Петрограде на случай, если ему будет нужен разумный совет. Стремясь, по соображениям собственной безопасности, быть за шестьсот верст от места совершения убийства, Маклаков вместе с тем понимал, что продолжение консультаций может оказаться очень нужным. Но страх за свою особу подавил у Маклакова и заботу об интересах дела и даже чувство личной ответственности перед консультируемыми. Этот пример как нельзя лучше демонстрирует всю суть интеллигенции вообще и адвокатской интеллигенции в частности. Убийство Распутина стало одной из настоящих вех в грядущей для России катастрофе. Маклаков был одним из самых ярких борцов за законность как в теории, так и на практике. Однако ни убеждения, ни профессиональная этика, ни общая этика даже не появились на горизонте, чтобы удержать его от участия в политическом убийстве, причем совершенно бессмысленном с точки зрения интересов народа, а ведь партия, одним из лидеров которой был Маклаков называлась «партией народной свободы» (говорят, что когда праздновавшие убийство «старца» интеллигенты бросились в госпиталь поздравить с тем же находившихся там солдат, реакция последних была неожиданно мрачной: «вот, один только мужик дошел до царя, да и того господа убили»). Следует подчеркнуть, сколь малодушно вел себя при этом Маклаков, вдохновляя, по сути, преступление, но при этом снимая с себя всякую ответственность за судьбу его участников. Такова и есть суть русской интеллигенции. А ведь Маклаков был еще далеко не худшим представителем этого рода людей. Не такое ли поведение должны почитать за образец нынешние адвокаты в России?

Рубеж столетий был для России очередным смутным временем, жестоким, несправедливым, полным насилия как со стороны возбужденных масс, так и со стороны правительства, подавившего революцию ценой большого кровопролития (неплохой результат усилий все возраставшего сословия адвокатов-интеллигентов). Либеральная интеллигенция испытала ужас и потрясение, увидев беспочвенность всякого рода идеалистических построений в качестве указаний для реальной жизни, осознав глубокий разрыв между образом нравственно автономной личности, несущей в себе высокие социальные императивы, и бунтующей эмпирической личности, озлобленной, склонной к разрушению и саморазрушению.

Примерно в то же время, что и «веховство», была сформирована позиция, радикально осмыслявшая чужеродность интеллигенции и ее опасные претензии на власть в России. Русские публицисты В.К.Махайский (псевдоним — А.Вольский) и Е.И.Лозинский («Что же такое, наконец, интеллигенция», 1907 г.) считали, что наука и образование, монополизированы армией ученых («умственных рабочих») — привилегированным слоем общества. Например, право монополизировано юристами, которые не только делают с законом что хотят, но и сохраняют посредством своей профессиональной деятельности громадные привилегии для себя и своих собратьев — интеллигентов, монополизировавших другие отрасли знания. Таким образом, все интеллигентские идеи оказываются орудием в их борьбе за власть; например, социализм — это «чудовищный обман рабочих» с целью их еще большего порабощения. Махайский полагал, что власть интеллигенции должна быть свергнута и что пролетарская революция должна быть направлена против «господствующего образованного общества». Примерно это и случилось в 1917 году, правда, тогда к власти пришла лишь наиболее радикальная группа социалистической интеллигенции. Однако уже с начала тридцатых годов народ расправляется и с ними, причем не менее жестоко, чем в годы Великой революции и Гражданской войны.

Борьба против интеллигенции на уровне духа велась в России на всем протяжении существования этого феномена. Весьма показательно, что во главе этой борьбы стоял такой глубинно русский мыслитель и писатель («почвенник»), как Достоевский. Следует отметить, что одной из первых и главных мишеней для противников интеллигенции была именно адвокатура. Наиболее ранние выпады против интеллигентской адвокатуры были сделаны со стороны Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина и все того же Достоевского по поводу дела Кронеберга, обвиненного в истязании своей дочери, где защитником был знаменитейший русский адвокат Владимир Данилович Спасович. Салтыков-Щедрин говорил о том, что адвокатура есть не более чем ремесло среди других ремесел, которое не может претендовать на особое общественное значение, пока не выходит за пределы своих непосредственных задач. Достоевский же указывал на противоречие между благой миссией адвоката, защищающего невинных, и необходимо следующей за этим благом злой миссией укрывательства виновных.

В этих аргументах есть только общие сомнения относительно миссии адвокатуры, но нет еще обличения специфически интеллигентского в тогдашних адвокатах. Такие обличения мы находим в более поздней статье публициста Е.Маркова «Софисты ХIХ века»: «Войдемте в залу Окружного Суда. Толпа народа в приемной. Полинялые женщины со слезливым видом, со свертками в руках, беспомощно жмутся по стенам. Нечесаные сермяжники мужики целою толпой сидят на ступеньках лестницы, зевая и тяжко охая. Кого ни увидишь, у всех носы опущены, в лице беспокойство. К судебному приставу, к писцу канцелярии всякий подходит с каким-то зависимым и заискивающим видом. Но вот появляются фигуры иного рода: фраки модной вырезки, белье безукоризненной чистоты, самоуверенный взгляд; под мышкою изящный портфель, на носу золотой pincenez. Это адвокаты. Толпа окружает их. Они говорят с доверителями сквозь зубы, несколько презрительно, но совершенно беспечно... Они расхаживают по залам, болтая друг с другом о последнем ужине и окидывая наглым взором сквозь свои пенсне печально скитающуюся публику: что им до нее?» (64). В этом пассаже Маркова прекрасно выражена истинная суть отношений между интеллигенцией и народом: они общаются как два совершенно разных этноса, которые вроде и могут найти общий язык, но скорее готовы воевать, нежели сотрудничать. Интеллигенция сознает себя и на самом деле является инородным образованием в русской культуре, она считает все собственно русское гнилым, замшелым, враждебным себе, нецивилизованным и реакционным.

Народ и интеллигенция относились и продолжают относиться друг к другу с нескрываемым презрением. Интеллигенция презирала и презирает народ за его отсталость, невежественность, неотесанность, некультурность; народ презирал и презирает интеллигенцию за ее неестественность, низкопоклонство перед всем иноземным, неоправданную самонадеянность, оторванность от жизни. Сколько было проектов преображения русского мужика в какого-нибудь француза, немца, а еще лучше — англичанина, в законопослушную, аккуратную, рачительную, добропорядочную сволочь! Народ ответил интеллигенции более чем серьезно: огонь и топор уничтожили не одну барскую усадьбу; мужички в сапогах НКВД мучили и убивали высокомерных господ с прекрасными идеями на протяжении почти четверти века.

Что же делать современному адвокату? Понятно, что подражание дореволюционным адвокатам-интеллигентам не может привести ни к чему хорошему. Если продолжать попытки строить закон и порядок на таких условиях, то будем получать либо все новые и новые вспышки русского бунта со всеми хорошо известными симптомами, либо, в случае ослабленности народа и его неспособности бунтовать против зарвавшихся господ, окончательное разрушение и гибель России как культуры. Варвары разрушили первый Рим, турки-османы — второй, а русская интеллигенция разрушит третий и последний.

Осознавая такое положение, необходимо попросту смотреть на адвоката-интеллигента и делать наоборот. Адвокат должен быть своим для человека из народа, он должен вместе с ним понимать трагическое расхождение между формальными законами и невидимыми, но столь же действенными, собственными внутренними законами отечественной жизни, и помогать просящему о помощи пройти между жерновами этих законов. И вместе с тем адвокатура должна противостоять интеллигенции и установленным ею правовым моделям, критиковать эти модели и делать все, чтобы их изменить.

Причислять себя к интеллигенции — значит противопоставлять себя народу, права которого подлежат защите. Если человек, чьим долгом является помощь другим людям, когда их жизни так или иначе сталкиваются с законом, смотрит на этих людей как на неправильно живущих субъектов, он не может быть адвокатом.

Адвокатура должна порвать с интеллигенцией, решительно и четко отделить себя от нее в глазах общества и вновь и вновь находить общий язык с народом и властью.